6

И.Я.Франко

Перевод Леси Украинки

Зазвенел своим тоненьким лязгом замок у двери, завизжал ключ, приоткрылась дверь, и в эту щель, не пропускавшую ни одного луча света со двора, протиснулась голова капрала.

– Андрей Темера! К господину инспектору! – позвал капрал и тотчас запер дверь за вышедшим Андреем.

По его уходе в камере было некоторое время тихо.

– Порядочный, видно, барчук этот бедняга, – сказал дед Панько.

– Какое! просто бездельник и бродяга, – проворчал себе под нос дорожевский хозяин, – порядочных господ, небось, не водят «цюпасом».

– А порядочных дорожевских хозяев водят? – спросил едко Мытро.

– И ты, жаба, туда же со своей лапой! Помалкивай у меня! – крикнул на него злобно дорожевский.

Опять стало тихо, только слышно было пыхтенье трубки в зубах деда Панька да жалобное всхлипыванье оборванца, все еще стоявшего неотступно под дверью, как будто ожидавшего чуда, которое вдруг распахнуло бы дверь и выпустило его на волю с его пятью шістками к его голодным малышам.

Опять лязгнул замок, отворилась дверь, и впустили Андрея с пальто на руке.

– Ну, что вам сказали? – спросило разом несколько голосов.

– Ничего, – ответил печально Андрей, – расспросили и сказали ждать, пока получатся бумаги. Он умолк и принялся ходить по камере. Молчали и другие арестанты. Всем вспомнилось, что так вот и каждый из них ждет, и долго уже, получения своих бумаг, а пожалуй, кому-нибудь из них при своем горе заныло немного сердце от сострадания к этому молоденькому барчуку, который по одному слову старосты да инспектора осужден был, может быть, на такое же долгое ожидание, как и они, и так же оторван был одним этим словом от своей работы, от знакомых, от всего привольного чудного мира и заточен здесь в это мерзкое подполье и на дно общественной неволи!..

Первый прервал тяжелое молчание Бовдур. Он поднялся, как привидение, со своего угла и, подойдя с протянутой рукой к Мытру, сказал резко:

– Мытро, давай хлеба.

– Смолы ему горячей, а не хлеба! – сказал дорожевский.

Но Бовдур не слушал этого любезного предостережения и, поднося свою руку чуть не к самому носу Мытра, повторил опять:

– Мытро, давай хлеба!

– Да ведь у меня самого мало, нечем будет и позавтракать утром, пока свежего принесут. А мне надо бы на работу пойти!

– Давай хлеба! – настаивал упрямо Бовдур, не слушая никаких доводов.

– Да я же говорю, что у меня у самого мало.

– А у меня нет ни крошки, а я голоден!

– А тебе бы не жрать все утро, вот и осталось бы на вечер! – сказал дед Панько.

– Молчи, старый мех! – огрызнулся Бовдур и опять пристал к Мытру: – Слышишь ты, давай хлеба! Не слышишь?

Но дед Панько на этот раз не стерпел обидного слова. Как юноша вскочил он со своей кровати и застучал по полу деревяшкой.

– Ах ты, гнилобокая кикимора! – крикнул он Бовдуру, – Ты тут что за господин такой, что тебе уже и слова сказать нельзя? Ах ты, голяк беспорточный! Марш в угол гнить, пока тебя черви вконец не сожрут!

И он толкнул Бовдура сильной рукой прочь от Мытра, так что тот покатился к самой стене.

– Ну, ну, бросай, бросай, чтоб тебя в горячку бросило! – ворчал сквозь зубы Бовдур.

– Пусть тебя самого бросит в озноб! – отбрил дед Панько. – Чего пристаешь к мальчишке? Твой он хлеб ест, что ли? Туда же лезет со своими лапищами под самый нос: «Мытро, давай хлеба!»

– А вот так мне нравится, что ты со мной поделаешь? – упирался Бовдур.

– Да мне-то что с тобой делать, сатана! Пусть с тобой дела делает леший, а не я!..

Андрею страшно тяжело было слушать эту ссору. Он начал уговаривать старика, а потом достал из кармана порядочный кусок хлеба и подал его Бовдуру, говоря: – Ну на, поужинай, если голоден. Это у меня еще из дому осталось, да мне теперь не до еды!

– Эх, барин, – вступился дед Панько, – зачем вы хлеб раздаете? Не теперь, так через час, а то и завтра есть захотите, принесут ведь не скоро.

– Нет, нет, не проголодаюсь, – ответил Андрей, – а если и проголодаюсь, так авось выдержу, пока принесут.

– А есть у вас хоть с чем послать?

– Есть, есть! У меня с собой пятьдесят гульденов, это я взял задаток от того, к кому ехал на урок; придется немного растратить этих денег, хотя они, правду сказать, и не мои.

– Ну да, конечно, такой случай вышел, надо человеку поддержать себя, чем придется, – сказал дед Панько.

В это время Бовдур странным и страшным взглядом смотрел на Андрея. Он еще держал в руке хлеб, не благодарил, не произносил ни слова, но казалось, будто Андрей дал ему не кусок хорошего белого хлеба, а раскаленное железо в руку, так исказилось лицо Бовдура, такое дикое, неописуемое выражение приняло оно. Боль, жадность или благодарность выражались так на этом лице, это трудно было угадать, да арестанты и не обратили на это никакого внимания. А Бовдур, посмотрев еще кинуту на Андрея, как бы измеряя его глазами со всех сторон и испытывая его силу, сжал правой рукой хлеб, откусил от него сразу огромный кусок и молча пополз обратно в свой угол, где и потонул во тьме, – только слышно было глухое чавканье губ, жевавших сухой хлеб.

– Господи, какие разные бывают люди на свете, – начал гуторить дед Панько, – один, вот как наш дорожевский, готов за кусок хлеба своему брату глаза выколоть, а иной, хоть и сам голоден, отдаст последнее другому. И это, знаете, не только люди, а и целые деревни таковы бывают. В иных деревнях так народ смертным боем дерется из-за межей, из-за мостиков, из-за клочка трав, из-за репейника, – одно слово, сущий ад! Нищему не подадут, странника не примут, никому не помогут. Все только себе норовят: это моё! это моё! И так они за этим «своим» гоняются, а оно, это «своё-то» все уплывает, все уплывает куда-то, и все людям становится теснее на свете. А по другим деревням люди живут, как братья, мирно, согласно… Ни ссор, ни сплетен, один другому и в работе пособит, и деньгами, и добром своим поможет, и нищего не оставит, и странника приютит, накормит, – ну, и не разоряются как-то, живут и добро наживают, и детям оставляют. Уж кто-кто, а я это хорошо знаю, хоть и недолго я Христовым именем ходил. А только я могу вам сказать, что на Пидгирью народ много лучше, чем там, на Долах.

– Может быть, там беднее, – сказал Андрей.

– Да оно господь его ведает как, – ответил старик, – оно-то, видите ли, будто так, будто и не так. Потому на Долах и земли получше, и хозяева побогаче, а только такая уж там язва между народом, такая вражда, что упаси бог. А здесь вот придешь хоть к самому что ни на есть бедняку, он уж не отпустит тебя с пустыми руками, хоть что-нибудь, да ткнет в руку.

Между тем, на дворе вечерело. Солнце зашло, а в камере сделалось совсем темно. Дед Панько встал, а за ним и Мытро, стали оба на колени и начали молиться.

– Ну, пора нам ложиться спать, – сказал дед после молитвы, – только вот не знаю, где бы тут вас, милый барин, поместить. Уступил бы я вам свое место, да стар я, калека…

– Нет, нет, не надо, – прервал его Андрей, – вот еще чего недоставало! Да я и не хочу спать, ноги у меня молодые, здоровые, эту ночь проведу на ногах, а там посмотрим, что бог даст.

– Ну да, рассказывайте! Легко говорить, а оно не годится, – ответил старик. – Вот бы вы, дорожевский, уступили свое место барину.

– У нас для бар места не припасено, – огрызнулся дорожевский, – пусть баре барствуют, а не лезут в острог. А коли их черт сюда несет, так пусть под кроватью лежат. Там привольнее, есть где развернуться да и некуда упасть.

Андрея неприятно поразили эти жестокие слова, но он промолчал на них и еще раз попросил деда Панька не хлопотать о нем, – он уже сам о себе позаботится…

Вдруг Мытро дернул его за полу и прошептал:

– Вы, барин, еще немножко походите, а я засну, а когда устанете и захотите спать, то разбудите меня, я встану и пущу вас на свое место.

– Хорошо, братец, спасибо тебе, – сказал Андрей, – вот возьми мое пальто, укройся, ночью будет холодно, мне оно, хоть и легкое, а руки уже порядком оттянуло.

Все легли, кто раздевшись, а кто так; один Андрей, широко раскрывая глаза, чтобы не споткнуться на что-нибудь в густой темноте, начал тихо, как душа без покаяния, ходить по камере, мерно стуча ботинками по мокрому асфальтовому полу.