Начальная страница

Леся Украинка

Энциклопедия жизни и творчества

?

Альманах «Живі струни»

Сергей Ефремов

Читатель, может быть, обратил уже внимание, что символизм на украинской почве пошел по двум направлениям, связанным между собой общей исходной точкой и общим мировоззрением, но практически обнаруживающимся различно. Одно, к выразителям которого можно причислить г-жу Кобылянскую и г. Хоткевича, не чуждо общественных интересов и вопросов, постановку и разрешение которых названными писателями мы старались охарактеризировать на предыдущих страницах.

Другое – по самые уши ушло в беспочвенный, туманный мистицизм преимущественно на личной почве, заметно отстранившись от всяких общественных вопросов и течений. С последним разветвлением нашего символизма, как не имеющим общественного характера, да и представленным при том еще сравнительно незначительным числом произведений, нам делать больше нечего; вполне достаточно отметить его, предостерегая таких авторов, как г-жа Кобринская, г.г. Стефаник и Яцкив, от того пути, который легко может оказаться гибельным для их несомненного дарования.

Но с первым разветвлением еще не все покончено, так как оно имеет свое естественное и необходимо вытекающее из предыдущих посылок продолжение; даже в нашей, сравнительно небогатой еще декадентскими произведениями литературе, оно сказало уже свое последнее слово, к которому мы сейчас и обратимся.

Произведения г-жи Кобылянской и г. Хоткевича дают довольно определенный материал, на оснований которого можно построить схему постепенного развития миросозерцания того течения, о котором у нас сейчас речь. Во главу угла его заложена красота, – конечно, красота в некотором условном смысле, а именно – новая, ибо какая же красота может быть в старом мире, не обновленном пришествием господ символистов.

Итак, вначале бе красота, культ которой и составляет главнейшее содержание произведений названных писателей, а для их героев служит высшим смыслом и целью жизни. Культ красоты, разветвляясь по двум направлениям – в сторону необыкновенного почтения и преклонения пред великой и т. п. (эпитеты предоставляем воображению читателя) природой и столь же необыкновенного презрения к мизерному и т. п. человеку – находит свое наиболее естественное и яркое воплощение в любви, в культ которой и превращается.

Нужно заметить, что и г-жа Кобылянская, и г. Хоткевич на этом ставят точку: первая ограничивается, как, может быть, помнит читатель, афоризмом: «штука – то великий чоловік, але я б сказала, що любов більший»; г. Хоткевич, правда, голым афоризмом не удовлетворяется и он заставляет одного из своих героев «увесь зміст самого себе» складывать у прелестных ножек избранницы сердца. Тем не менее культ любви у обоих представителей занимающего нас в настоящее время направления не достиг своей вершины; они остановились, так сказать, на полдороге, не посягнув сделать из своих положений надлежащих выводов.

Выводы эти и вообще достойное завершение культа любви и предлагают в своих произведениях очень бесстрашно самые молодые представители новой красоты, которые поэтому могут даже несколько свысока смотреть на своих предшественников, как писателей в некотором отношении уже отсталых и несовременных. Дальнейшее развитие символистической схемы и суть открытия, сделанного молодой генерацией, последнее, так сказать, слово нашего символизма состоит в том, что культ любви обращается в культ… голого тела, – конечно, женского преимущественно, если не исключительно. Да это, если хотите, неминуемо и должно было случиться: если весь смысл жизни полагать только в красоте да в половой любви, то рано или поздно эта красота и любовь необходимо упрутся в одну точку – в простую чувственность и самую обнаженную порнографию.

Но пусть читатель соблаговолит припомнить отправной пункт символизма, как реакции и протеста против крайностей натурализма, и полюбуется, если только вообще подобными мерзостями можно любоваться, какой поразительный оборот приняло дело: то, против чего между прочим протестовал символизм уже одним фактом своего зарождения, т. е., безыдейная, бессмысленная обнаженность, обращается в конце концов для него в своего рода культ, в проявление хваленой новой красоты. Все совершилось как по-писаному, как будто нарочно для того, чтобы оправдать знаменитую Гегелевскую формулу развития: натурализм (тезис) отрицается символизмом (антитезис), затем происходит отрицание отрицания (синтезис) и возвращение к исходному пункту, т. е., в данном случае – к тому же натурализму, осложненное вдобавок наслоениями и приобретениями, сделанными во время прохождения указанного пути. Блестящими результатами такой метаморфозы мог бы удовлетвориться самый завзятый гегелианец.

Правда, в этом превращении символизма в свою противоположность не нашим символистам принадлежит пальма первенства, – она, по справедливости, давно уже предоставлена французским и английским представителям этого направления, что отмечено даже в летописях уголовной хроники, повествующей о скандальных похождениях некоторых из поклонников новой красоты, – тем не менее и наша символистическая литература дала в этом смысле достаточно рельефные образцы. Это еще лишний раз указывает на шаткость краеугольного камня, заложенного в основу чисто эстетических идей символизма, сотворившего себе кумир из проявления одной лишь стороны человеческой природы и пренебрегшего целым человеком, со всеми разнообразными свойствами и стремлениями его природы…

В 1899 – 1900 годах во Львове издавалась под редакцией г.г. Крушельницкого и Старосольского серия книжек, объединенных одним направлением и общим заглавием – «Живі струни». Продолжает ли выходить эта серия и в настоящее время, нам доподлинно неизвестно; полагаем, однако, что она канула уже в Лету забвения, так как вообще подобные издания появлются и исчезают, как мыльные пузыри, не идя обыкновенно далее первых выпусков; во всяком случае мы уже около двух лет не встречали в украинской прессе даже намека на продолжение этой серии.

Если наше предположение справедливо, то жалеть о ранней кончине «Живих струн» не приходится, и именно потому, что символизм здесь достиг своей естественной вершины и, кроме оголенных чересчур мерзостей в буквальном смысле слова, не давал уже решительно ничего. Редакторы так изъясняли свои цели и направленее издания: «Ми задумали друкувати у «Живих струнах» найновіші твори української літератури, а крім сього подавати нашій публіці переклади з найновіших і найліпших творів європейських літератур».

Мысль, конечно, хорошая и ничего, кроме одобрения, она бы не заслуживала, если бы редакторы не поспешили сделать оговорку, что не намерены ничем стесняться: «ані напрямом, ані змістом, ані формою», т. е. наиболее подходящим для себя направлением считают отсутствие всякого направления. И действительно, уже первым выпуском (нам известно пять) это было показано с не допускающею никаких сомнений ясностью, а также и то, в каком смысле понимаются г.г. Крушельницким и Старосольским подчеркнутые нами выражения, – что это за «найновіші і найліпші твори», которыми они вздумали просвещать нашу читающую публику.

Первый выпуск заключает в себе «Із циклу вігілії» Станислава Пшибышевского, – писателя, основной мотив мировоззрения которого г. Деген совершенно справедливо определяет так: «половая деятельность в его (Пшибышевского) представлении есть причина, цель, содержание и смысл жизни. Все остальное только более или менее случайная «надстройка» («Русское богатство», 1902, IV, 131). Первым своим шагом издатели «Живих струн» доказали, что вполне разделяют основную точку зрения Пшибышевского и дальнейшее выпуски представляют только более или менее аляповатые комментарии к рискованному положению: «вначале был пол; ничего вне его, – все в нем».

Собственно из оригинальных произведений состоят только два выпуска: один содержит рассказ г. Авдыковича: «Нарис одної доби», другой – десяток рассказов г. Крушельницкого под общим заглавием «Пролетарі». Произведения и того и другого автора переполнены самым грубым и откровенным изображением проявлений половой чувственности, самыми грязными картинами вплоть до полового акта и противоестественных пороков, а менее «пикантные» подробности изображаются уже совсем неприкровенно.

Сифилитики, проститутки, различных видов соблазнители и соблазняемые, подстрекатели, специалисты аборта – это «пролетарі» г.г. Крушельницкого и Авдыковича; купля и продажа человеческого тела с самыми разнообразными мотивами и побуждениями, от чувства голода и страсти до высших идейных порывов (да, г. Крушельницкий даже их, эти высшие побуждения, не оставил в покое и постарался набросить свой грязный покров: некая «агітаторка поступу і свободи жіноцтва», «загоріла соціалістка» ценою своего тела спасает газету «Поступ» от грозящего ей запрещения!) – таково основное содержание этой, с позволения сказать, «литературы», подробностями, из которых «обвислі груди» или «грубі литки» еще перл невинности и чистоты, буквально пестрят грязные страницы.

Читатель, конечно, уволит нас от подробного разбора этих перлов новой красоты, ничего кроме чисто скотского безобразия в себе не заключающих и даже не представляющих интереса новизны, ибо подобные «сюжетцы» давно уже прельщали безобразников разных времен и народов и разработаны в более или менее полном объеме. Но есть, кажется, одно существенное различие между старыми и новыми безобразниками и при том не в пользу последних. Прежде на безобразия подобного рода так и смотрели, как на безобразия, называли их порнографиею и по крайней мере открыто ими не восхищались; да и сами безобразники в глубине души чувствовали свое безобразие и не вытыкали своих мерзостей всенародно, – имелась, очевидно, хоть капля стыда пред неприкровенною обнаженностью.

Ныне то же самое нам подают под соусом обновленного искусства, приправленное слишком прозрачными именно только для данных случаев символами, а то и вовсе без них, но уже под пышным названием красоты, да еще и новой. Прежде обладатели картин с рискованными сюжетами задергивали свои сокровища занавесками и только наедине или в тщательно подобранной компании подобных же любителей наслаждались ими; теперь их выносят на улицы и торжища и назойливо предлагают всем проходящим – смотри и любуйся!

Но безобразие от этого, разумеется, не стало красотою и порнография по-прежнему не имеет ничего общего с искусством; она была, есть и будет всего лишь порнографией, отвратительным наростом, руководствующимся исключительно лишь низменными побуждениями, хотя и прикрываемыми иногда фарисейским бормотаньем на счет якобы обличительных целей, или же исключительно эстетического наслаждения красотою форм человеческого тела.

Но умысел тут в большинстве случаев бывает другой и истинные мотивы господ порнографов ясны из их приемов: обличитель, если он не имеет ничего «себе на уме», не станет тщательно выписывать отвратительно-грязных подробностей, смакуя их и на разные лады переворачивая; что же касается эстетического или иного какого-нибудь чистого наслаждения красотою форм, то этим опять-таки лишь прикрываются на самом деле очень нечистые вожделения. Можно, конечно, восторгаться красотою человеческого тела так, как восторгался, напр., Успенский Венерой Милосской, но можно и так, что за человека стыдно станет.

И это последнее в миллион раз вероятнее, потому что если люди, в роде Успенского, не каждый день встречаются, то саврасов и слюняев, видящих в особи другого пола лишь средство удовлетворения похоти и соответственным образом и «восторгающихся», – как песку в море. Искусство, раз оно вступило на путь пропаганды грубой чувственности и поощрения низменных инстинктов, не заслуживает и названия искусства, какими бы пышными именами себя не прикрывало: оно само себя отрицает и в себе самом носит гниль и разложение, которые не замедлят сказаться очень чувствительным образом.