А. Франс

Леся Украинка

В новейшей по времени беллетристической утопии А. Франса мы видим симптомы победы нового начала над старым. Но в этой утопии слишком видны следы борьбы этих двух начал и потому в ней нет величественной стройности, которой отлич[ается] создание Метерлинка. Это отразилось и на самой форме утопии А. Франса. Он назвал свою книгу «На белом камне» (Sur la pierre blanche), взяв для нее эпиграф из Платона: «Ты как будто спал на белом камне, посреди народа сновидений». А. Франс заимствовал и технические приемы у Платона: «На белом камне» состоит из ряда диалогов, довольно слабо и произвольно связанных друг с другом.

Нельзя сказать, чтобы эта форма облегчала работу восприятия идей автора современному читателю: постоянная смена утверждения и отрицания, частые и длинные уклонения в сторону, тяжелый багаж эрудиции диалогирующих интеллигентов (intellectuels), игра возражений, часто кончающаяся «впустую», все это порядком таки утомляет и даже порой раздражает трудностью отыскания руководящей нити.

Но, вероятно, эта форма явилась психологической необходимостью для А. Ф[ранса]. Он, по-видимому, сам искал и не нашел определенной точки зрения на живо интересующий его вопрос и потому, не делая искусственных выводов и натяжек ради стройности, предпочел просто изложить процесс своего искания, предоставляя читателю справляться с этим, как ему угодно.

В книге А. Ф[ранса] беллетристике принадлежит, собственно, небольшая часть. Не особ[енно] художеств[енное] описание раскопок древнего форума в Риме, по поводу которых 5 французов туристов начали свои диалоги с итальянским археологом, такое же описание наружности диалогирующих и нескольких мест, где они продолжают потом свои разговоры, вот все, к чему сводится беллетр[истический] элемент диалогов.

Сами же диалоги написаны тщательно отделанным академическим стилем французских ученых конференций, совершенно одинаковым для всех шести разговаривающих и лишенным всякой художественной живости. Если бы среди своих диалогов А. Ф[ранс] не вставил двух рассказов, будто бы читаемых и совместно обсуждаемых компанией диалогистов, то мы бы не имели никакого основания привлекать его книгу к нашей теме. Да первый из этих рассказов почти и не относится к ней. Это опять-таки длинный диалог римского проконсула Галлиона в Коринфе, его друзей из римской знати и греческого софиста, прерванный на время эпизодом спора апостола Павла с коринфскими колонистами евреями.

Эпизод этот написан довольно живо, это единственное живое место среди академически скучного рассказа о разговорах. Галлион, призванный судить апостола Павла, перешел над ним и над его «сектой» «к порядку дня», т. е. к своим бесконечным разговорам с друзьями на утопическую тему к среди своих попыток предугадать судьбы человечества и его религий совершенно упустил из виду грядущее господство христианства, т. к., несмотря на всю свою философскую мудрость, проконсул не сумел отрешиться от предрассудков и предубеждений своего времени. Это, очевидно, послужило уроком римлянину-археологу и его друзьям из XX в., т. к. они постарались не упустить из виду в своих диалогах социализма, который, невидимому, до сих пор для них имеет значение «секты», и даже один из друзей прочел вслух написанный им утопический рассказ о будущем строе, созданном по соц[иалистическому] образцу.

Судя по предварительным диалогам друзей, где излагались их (т. е. автора?) взгляды на то, как следует писать утопии, мы можем заключить, что рассказ одного из этих критиков-диалогистов представляет из себя практическое применение их теоретических принципов. Принципы же эти таковы: беллетр[истическая] утопия должна изображать не останавливаясь ни перед чем не то, что желательно, а то что вероятно, автор ее должен, по крайней мере, пока он ее пишет, освободиться от современной ему морали и постараться постигнуть будущую мораль, тесно связанную с будущим строем, но это отнюдь не в целях морализаторских или оптимистических, а единственно в видах предугадания истины. Надо открывать будущее, а не заклинать его. Не следует только заглядывать в слишком отдаленное будущее, т. к. чем дальше оно, тем меньше оно нас трогает. При этом надо быть готовым встретить всяческие порицания от современников, т. к. людям в большинстве невыносима мысль о том, что их теперешняя мораль не вечна и что будущие люди могут объявить ее безнравственной. Однако надо помнить, что все-таки в природе человеческой есть некоторый неизменный фундамент (un fond qui ne change guère), с уничтожением которого уничтожается и самое понятие о человеке как биолог[ическом] типе.

Вымышленный автор вставленного посреди диалогов рассказа, озаглавленного «Par la porte de cone ou la porte d’ivoire», заявляет прямо, что имел отвагу отрешиться сознательно от моральных предрассудков своего времени и совершенно спокойно относится ко всяким вероятностям будущего.

Он старается также спокойно относиться и к настоящему, однако с самых первых строк в его рассказе звучит скорбно обличительная и даже несколько мизантропическая нотка, которую он старается заглушить вялой философией на тему, что не может быть худа без добра, а добра без худа… Затем он вспоминает об одном своем репетиторе социалисте, который старался привить своему молодому буржуазному ученику социал[истическую] доктрину, но вместо революц[ионера] воспитал из него сознательного сторонника социальной лжи и лицемерия как коренных устоев общественной жизни, только лишенного самодовольства и довольства окружающим.

С этим воспоминанием автор заснул и благодаря этому последнему обстоятельству мы получили банальнейшую форму утопии в виде совершенно неестественного сна, состоящего главным обр[азом] опять-таки из диалогов, длинных, обстоятельных, объяснительных, с историческими и хронологическими справками, с массой технических подробностей. О новой морали мы, в сущн[ости], узнаем из этого «сна» очень немного, о новой психологии совсем ничего.

Будущие люди, которые так методически снятся автору, отличаются от современных существенно только тем, что не считают возможным давать есть тому, кто не работает, если только он не болен. В этой новой Франции человека, явившегося «очень издалека», не угощают, как этого требовали обычаи всех древних и новых народов, а посылают сначала голодного и усталого на фабрику-булочную, где вся его работа заключается в том, что он, не двигая пальцем, стоит на одном месте и созерцает автоматические движения мучных мешков, приносимых самолетающими машинами. Потом (уже в 5 часов вечера) он за свой рабочий чек получает обед из обществ[енной] столовой и кроме того массу объяснит[ельных] и поучительных разговоров – это уже gratis от гостеприимных аборигенов.

Женщины, без имен, но с фамилиями, одетые в рабочие парусиновые блузы и панталоны, толкуют между сменами блюд об операциях толстой кишки, и об ее свойствах (новая эстетика?), а затем все – и мужч[ины] и женщ[ины], как это принято в благовоспитанном утопическом обществе, хвастают своим отечеств[енным] строем и поносят строй Африк[анской] респ[ублики], из которой, как они думают, родом их гость. Да и самому гостю порядком достается: на его вопросы иногда отвечают «вот дурацкий вопрос! (Voila une sotte question!)», его в глаза приравнивают к «олухам» (imbéciles), третируют, как безнадежно бестолкового человека…, но он все терпит безропотно, что делать? такова «новая мораль», а он обещал своим друзьям относиться к ней «спокойно».

Однако, по-видимому, «непротивление» трогает души даже будущих людей, так как они все-таки смягчаются и, снисходя к непросвещенности «африканца», рассказывают ему о своей стране все то, что он мог бы и сам прочесть, притом в лучшем изложении, в сочинениях ученых соц[иалистов] о Zukunftsstaat’e. Впрочем, новые утопийцы вносят некоторые поправки: а именно, что слова Свобода, Равенство, Братство потеряли при буд[ущем] строе всякий смысл и считаются даже «вредными», как вводящие в заблуждение термины.

«Ложные идеалы» у новых людей очень не в фаворе. Интересна также справка об историч[еской] судьбе России: эта страна получила представ[ительное] правление позже всех других, после того, как «всякий мужик» стал получать «лежа в постели» через беспроволочный телефон самые свежие новинки агитационного ораторства из Марселя и Берлина. Это, видите ли, история «по-новому»… По «новым» же естеств[енным] наукам выходит, что люди делятся не на два пола, а на три. Третий пол – это своего рода «рабочие пчелы». Благодаря им остальные два пола могут, не боясь перенаселения, беспрепятственно «уступать своему желанию» (этого требует новая мораль), не смущаясь ни старой буржуазной, ни какой-либо новой моралью: формальн[ый] брак и наследство у них, конечно, не существует, а о психологических последств[иях] своих связей, о наследственности они как-то забывают.

Вот и вся новая мораль. Новые люди говорят, что при ней все-таки существуют в жизни «скупые и расточительные, трудолюбивые и ленивые, богатые и бедные, счастливые и несчастные, довольные и недовольные», т. к. это и есть le fond qui ne change. Мы этому готовы верить, но жаль, что автор ограничился сухим перечнем уцелевших «пороков и добродетелей», и не показал нам, хотя именно это и входит в прямые задачи беллетриста, какие формы принимают эти человеческие качества и состояния в комбинации с новыми условиями жизни (он только упомянул, что ученые живут особенно привольно, а профаны им поэтому завидуют), какой психологией они обусловлив[аются] или сопровождаются? Он рассказывает нам, как люди говорят и как устраивают свою жизнь, но он не показывает нам, чем они живы, поэтому получается театр марионеток вместо картины человеческой жизни.

Автор пробует дать нам понятие о будущем искусстве и рассказывает опять, что новые поэты пишут, совсем не заботясь о содержании и смысле, какие-то «деликатные вещи» особым языком и особой грамматикой, только им одним понятной, применяя созвучия и аллитерацию (точь-в-точь как франц[узские] декад[енты]!). Театр живет одной лирикой, к драме, трагедии и ком[едии] утратился интерес, но музыка и пласт[ические] искусства процветают. Такое искусство, говорят, гораздо лучше нашего. Что ж, о вкусах не спорят… Автор рассказывает еще, что у новых людей есть религии: человеческая, христианская, позит[ивная], спиритическая и пр. и опять ничего живого из этого не выходит.

Единственный раз автор попробовал дать живую сценку, но и та вышла, увы, пошловатой. Это заключит[ельная] сцена перед пробуждением от «сна». Автор после обеда идет вечером по бульвару с одной «новой женщиной», с которой только что познакомился, и вдруг ни с того ни с сего начинает с ней любезничать, «как обыкновенно в таких случаях»: она притворяется равнодушной, даже слегка грубит, затем «подает авансы» и вот-вот уже разыгралась бы самая «рискованная» бульварная сцена… но тут слуга некстати разбудил своего господина, и мы уже никогда не узнаем, как ведут себя новые женщины в положениях, заимств[ованных] из старых «уличных» нравов и надоевших бульв[арных] романов.

По прочтении рассказа друзья автора высказывают свои замечания и один из них вспоминает слова Платона, поставленные в эпиграфе всей книги. Странно звучит эта красивая античная фраза в применении к сочинению, в котором нет ни фантастики сна, ни легкости видения, ни жизни какого бы то ни было «народа», действит[ельного] или воображаемого… Другой собеседник заявляет, что он не желает пришествия соц[иализма], но и не боится его, т. к., очутившись у власти, социализм сам изменится до неузнаваемости и выродится, подобно всем велик[им] полит[ическим] и религ[иозным] партиям.

Впрочем, решают остальные, человечество мало изменяется, в сущности, а когда изменится, то это будет уже сверхчеловечество, которое станет относиться к нам так, как мы относимся к нашим «предкам» палеопитекам или питекантропам.

Итак, вся эта «игра ума» кончается «впустую». Эту пустоту можно бы объяснить с публицистической точки зрения классовой психологией автора, всецело принадлежащего тому строю, которого он уже не уважает, но от которого не может оторваться, а поэтому утешает себя тем, что и всякий другой строй не лучше, т. к. осужден на неизбежное вырождение.

С точки зрения <чисто литературной> критики мы объясняем эту пустоту тем, что чувство автора осталось незатронутым его темой, только ум отозвался долгой вибрацией, потерявшейся в пространстве. <Если же писатель беллетрист «ни холоден, ни горяч», то его произведение не трогает читателя, а критик с трудом подавляет свое отвращение к такому «тепловатому» питью и свой гнев против писателя, профанирующего искусство.> Но если так, то пусть бы <А. Франс и ему подобные> резонеры-утописты излагали свои мысли в форме умозрительных трактатов, мы бы представили философам и моралистам разбирать эти мысли, среди которых бесспорно есть и дельные, и остроумные, и даже оригинальные.

Но зачем они размалевывают свои схемы грубыми, линючими красками и хотят уверить нас, будто это картина? <Зачем они показывают нам своих страшных человекообразных автоматов, лишенных всякого живого чувства, но снабженных жестами и речью до такой степени похожими на наши, что становится жутко, и говорят: да, таков будущий человек? У этого «будущего человека» ум заменен патентованным резонерствующим аппаратом собственного авторского изобретения и мы должны верить, что это живая мысль?

Хуже всего то, что действительно есть такие легковерные люди (и их немало), которые готовы все эти ужасы отнести на счет «будущего строя», а не на счет авторов-утопистов, часто исполненных самых лучших намерений.> Но эти намерения уже вымостили ад, ад недоверия к лучшим идеалам современного нам человечества, разочарования в еще не достигнутой цели, страха и отчаяния за «душу живу» будущего человека. Когда же рассеется этот кошмар? Когда же явится искренний художник, который покажет нам на «неизменном человеческом фоне» новые картины, полные художественной правды и неотрешимой от нее красоты? Мы уже видим предтечу в лице Метерлинка, который готовит «пути господни» в пустыне, до с[их] п[ор] бесплодной беллетр[истической] утопии. По этой пустыне были и раньше разбросаны живые семена Т. М[ором], В. М[оррисом] и многими поэтами, но они ждут еще какой-то животворящей силы, м[ожет] б[ыть] грозы, чтобы взойти и расцвесть.

<А. Ф[ранс] не боится будущих гроз в виде нашествий варваров, потому что предвидит умом великое изобретение будущей культуры человечества в виде «лучей У» (новый вариант «Вриля» Бульвер Литтона), которыми можно сразу уничтожить «миллионы варваров», нажав только одну клавишу какого-то смертоносного рояля; «громовая зона» будет защищать границы «цивилизации» от запоздавших в своем развитии варваров. Вот фантазия, достойная истинно буржуазного утописта времен вооруженного мира! Мет[ерлинк] не боится самой ужасной грозы, потому что не верит в самое «варварство». «Варварство» в конце концов всегда добровольно покоряется «культуре», т. е. тому, что в ней есть живого, «существенного», необходимого для жизни человеч[ества]. Вот это и есть «неизменный фонд», который нельзя уничтожить.

И Мет[ерлинк] и А. Ф[ранс], при всем их различии, твердые, сознательные эволюционисты.> Прав А. Ф[ранс], указывая на «неизм[енный] ф[онд]» человеч[еских] свойств и страстей, <исключающий возможность безоблачного, мертвого рая, который грезился отчаявшимся в жизни утопистам. И если бы А. Ф[ранс] глубоко прочувствовал эту свою глубоко верную мысль, он сам стал бы смеяться над своим царством автоматов.>