Беллами
Леся Украинка
<Роман Беллами «За сто лет», наделавший так много шуму в свое время (в 1880-е годы), страдает той же коренной ошибкой, что и роман Чернышевского. Правда,> Беллами <не так цинично издевается над беллетристическими приемами, даже> не сознается так откровенно, как Черн[ышевский], в своем глубоком равнодушии к искусству и его задачам, но это сквозит в каждой строчке его романа.
Начиная с невероятной, грубо стачанной фабулы и кончая протокольными описаниями, напоминающими аукционные описи, все в этом романе отдает ремесленным, грубо утилитарным отношением к сюжету. Чтоб «заинтересовать» гоняющегося за модами читателя, Б[еллами] подвергает своего героя усыплению посредством очень модного в то время гипноза, заставляет его проснуться в виде живого ископаемого в конце XX в., жениться на правнучке своей бывшей невесты XIX в., все время ныть от раскаяния за общественные грехи своей прежней эпохи, таять от восторга перед благами новой культуры и беспрестанно задавать глупые вопросы людям, которым, по-видимому, совершенно нечего делать, так как иначе трудно понять, как могут они так долго заниматься объяснительной болтовней с каким-то истинно лишним и праздным человеком.
Беллами делает вид, как будто рассчитывает на читателя конца XX в., (по крайней мере так он стилизовал свой роман), но уже нам, читателям начала этого века, многое кажется наивным анахронизмом в его романе. Напр[имер], героиня романа ничуть не напоминает нам даже того типа «новой женщины», какой мы можем наблюдать теперь, она похожа скорее на благовоспит[анную] чувствительную мисс из старого буржуазного английского романа. Она любит музыку и красивые тряпки, не прочь женить на себе приглянувшегося ей интересного незнакомца, причем ведет себя несколько откровеннее теперешних благовоспитанных девиц, – вот и все, чем замечательна эта «новая женщина». Мы совсем не видим, как действуют на общественную и индивидуальную психику изменившиеся условия жизни, если не считать таких диковин психолог[ических], как ревность влюбленной героини к самой себе, когда бывший жених ее прабабушки изменяет памяти своей давно умершей невесты ради брака с ее правнучкой.
Нам приходится верить автору на слово, что в этом лучшем из миров все изменилось к лучшему, даже к возможно наилучшему, но видеть мы этого не видим. Напротив, мы видим большую скучную казарму, населенную армией труда строго военного образца, с рядовыми, офицерами, генералами в отставке, инвалидами, наблюдаем знакомую картину погони за орденами, вчуже задыхаемся от гражданской дисциплины, захлебываемся в стоячем болоте педантизма, самодовольства, мещанства всех этих милых будущих людей и, наконец, огорчаемся за бедного героя, которому автор не дал даже проснуться от этого кошмара, вероятно для того, чтобы сообщить реализм своему повествованию и заставить нас поверить, будто мы, его читатели, в самом деле уже переселились в лучший мир конца XX в.
Многие легковерные читатели вообразили в свое время, что Беллами в самом деле изобразил будущую жизнь «с подлинным верно» и мало кому показалось это утешительным. А между тем достаточно хоть немного внимательно присмотреться к роману «За сто лет», чтобы заметить, что это совсем не картина, а схема невыдержанной научной критики, плоховато сделанный чертеж, грубо иллюминованный плохими красками и представляющий будущее человечество в одной плоскости, и то меньше всего поддающейся беллетристическому освещению.
Какое дело беллетристу и его читателю до всех этих автоматов, кнопок, воздухоплавательных снарядов, системы рассылки покупок и пр., и пр., и пр.? А между тем большинство утопистов угощают нас всем этим положительно до отвращения. За всей этой технической пустяковиной мы не видим ни человека, ни природы <(т. е. не получаем того, чего мы вправе ожидать и требовать от беллетриста)>, не чувствуем ни правды, ни красоты, но можем ли мы поверить, что они действительно исчезнут при будущем строе? Кто может себе представить лес без деревьев, жизнь без движения, тот пусть верит утопистам, подобным Беллами <которые по-видимому считают для психологии будущего реформированного человечества необязательным закон эволюции, столь властно управляющий нами теперь>. Нет, таким писателям не дано быть «во пророцех».