Заключение
Леся Украинка
Тот утопист, который глубоко продумает и прочувствует элементы, указанные Мет[ерлинком] и А. Ф[рансом], может создать, если только он художник по натуре, живое видение будущей жизни, а не умирания человечества. Какой момент этой жизни он возьмет, ближайший или отдаленный, это зависит от его фантазии, которой нельзя ставить определенных границ, но если он станет изображать жизнь, он непременно изобразит и борьбу, и страдания, и может научить нас любить их. <Он покажет нам не машины безжизненые, а людей с их драмами и комедиями, с их вечной трагедией рассудка и чувства, сознательного и бессознательного, личного и коллективного, непримиримых, но и неотделимых между собой.
Он будет, конечно, сыном своего века, ведь он не волен порвать это родство – и поэтому изобразит нам в будущем только то, о чем важно и интересно думать нам, его современникам, и то, что может быть обще всем векам и народам. Но он укажет нам то, чего мы сами увидеть не можем, если его внутреннее зрение изощрено будет талантом, который древние называли «даром прозорливости», «вещим духом», а теперь называют разными более учеными, но не более понятными словами.
Этот «прозорливец»быть может он будет не один, а с целой толпой (громадою) собратий по духу выведет нас из заколдованного злого круга представлений о рае и аде и мы наконец твердо сознаем, что «идеже несть ни печали, ни воздыханий» там есть не «жизнь бесконечная», а смерть для всего человеческого, мы перестанем также верить в безысходность «плача и скрежета зубов» здесь на земле.
Мы научимся ценить борьбу, как высокое жизненное начало, если истинный талант покажет нам ее очищенной от унизительных и грязных наслоений хаотического периода истории человечества.> Ведь не печали и страдания, неизбежно связанные с боротьбою, делают ее так часто унизительной и грязной, а та ужасная обстановка, в которой она происходит теперь. Позорна не боль от ран, а то, что эти раны получены нами от битья головой о золотую стену, воздвигнутую нашими же руками. Унизительно не трагическое горе побежденного в честном бою, постыдно не то высокое счастье, которое дается победой в открытой борьбе, унизительна бессильная злоба невольника, продавшего самого себя в рабство и принужденного целовать руку, которую он с наслаждением изгрыз бы зубами. Постыдно такое самодовольство рабовладельца, кичащегося сокровищами, созданными для него чужим подневольным трудом. Грязны не инстинкты и страсти наши, а их извращения, происшедшие от купли-продажи того, что не должно быть предметом никакой торговли. Вот эта грязь, унижение и позор составляют гнилостное начало нашей жизни.
Все рассмотренные нами утописты от Т[омаса] М[ора] и до А[натоля] Ф[ранса] согласны в этом, сознательно или бессознательно, и их оптимизм или пессимизм определяется их верой или неверием в то, что это гнилостное начало может когда-либо исчезнуть из жизни человечества. Но одного убеждения или скептицизма мало для утоп[иста]-беллетриста.
А. Ф[ранс] напрасно ставит идеалом для писателя беллетриста «не желать и не бояться» осуществления идеалов своих современников. <М[ожет] б[ыть] это и хорошо для ученого, но для беллетриста эти отрицательные добродетели не нужны и даже вредны, они лишают его произведения жизни и страсти, необходимых для того, чтобы заражать читателей.> Кому «ни тепло, ни холодно» при мысли о возможности иных, более справедливых, или же более невыносимых форм жизни человечества, тот пусть лучше не берется за перо, чтобы писать «утопию», т. к. она выйдет у него, наверное, «подобна меди звенящей» и своим мертвым духом будет только угашать живой дух читателя.
Кто способен чувствовать счастье и горе, борьбу и победы «дальнего своего» на пространстве всех будущих веков, кто умеет распознавать не только кристаллы и окаменелости челов[еческой] психологии, называемые «моралью», но и переменчивые индивидуальные формы ее, кто имеет силу воплощать их в живые, не автоматические образы, тот пусть не прячет огня своего под спуд, а поставит его на возвышении освещать пути в даль. Ученый скажет нам, верны ли эти пути, точно ли они ведут к намеченной нами цели и достижима ли эта цель вообще, публицист скажет, справедливы ли эти пути и желательна ли цель, но только беллетрист или поэт может сказать нам о терниях и цветах новых путей, о пятнах и лучах новых светил, вместе с ним мы будем жаждать и бояться, любить и ненавидеть, будем жить не только в настоящем и прошедшем, но и в будущем, но и в вечности, насколько ока доступна нашему воображению. Кто открывает будущее нашему чувству, тот расширяет пределы вечности нашей душе. <Если даже он изобразит нам одни терния, но даст им живые соки художественной правды, то на них сами собой распустятся цветы жизни.>