В. Моррис

Леся Украинка

Значительно иное чувство охватывает нас при чтении утопии В. Морриса «Вести ниоткуда» (News from nowhere). Резкие контуры социал-экономического трактата сглажены там не пошлой фабулой, как у Беллами, а лирически мечтательным настроением автора, атмосферой идиллического дружелюбия, царящего в стране «счастливых человеков» будущего.

Первая картинка выезда героя романа на Темзу среди природы, освобожденной людьми будущего от пятен нашей псевдокультуры, положительно очаровывает свежестью колорита, plein-air’a, и заставляет временно простить автору неудачное вступление с традиционным засыпанием героя после спора на обществ[енные] темы. Мы забываем, что нам угрожает потеря иллюзии при неизбежном сообщении в конце, что все это только сон, хотя и пророческий, по мнению автора. Мы наслаждаемся видом красивого пейзажа и красивых людей в изящных костюмах, с грациозными жестами и с дружеским, простым обращением.

Если бы В. М[оррис] написал только одну эту картинку, взял ее как один момент, то это было бы красивое поэтическое видение, заставляющее нас верить в возможность красоты жизни, в обаятельность свободного общения людей между собой. Но М[оррис] придал этому моменту такую деятельность, что получилось впечатление полной неподвижности, мертвого штиля на гладкой, зеркальной поверхности некогда бурного житейского моря. М[оррис] пространно описывает нам предшествовавшие этому успокоению бури и старается логически доказать нам, что после такого успокоения больше никакие бури невозможны. И мало-помалу нам сообщается глубокая меланхолия героя, которому начинает быть не по себе среди этой идиллии.

Автор старается объяснить нам тоску своего героя тем, что он, как изломанное дитя XIX в., не умеет жить нормальной жизнью, что для него это слишком резкий переход, что такие, как он, не нужны в лучшем общественном строе, что им нет места на безмятежном пиру обновленной жизни. Но мы чувствуем, что тут что-то не так, что если это и правда, то не вся и не в ней главная суть. Ведь и нам не по себе в этом будущем обществе, хотя мы и надеемся попасть в него в качестве непрошенных гостей. Нам жутко в нем, нас томит это безоблачное счастье, наше воображение страдает от этой картины без теней, подобной длинной веренице египетских барельефов, лишенных перспективного ракурса и полутонов, мы чувствуем, что это не жизнь, а медленное умирание от счастья, от бесцельного ненужного благоденствия.

Эти люди пьют, едят, работают, даже любят друг друга, делают все это красиво, изящно, но в сущности они не живут. У них нет борьбы, этого непременного условия жизни, нет трагедии, углубляющей и осмысливающей жизнь. И мы готовы радоваться, когда автор посылает этим счастливым людям хоть изредка страдания и горе, т. к. это все-таки всплески жизни среди мертвого моря полного благополучия. Но автор успевает уверить нас, что эти всплески мимолетны, что это не возмутит сколько-нибудь серьезно вечного покоя и мы готовы верить, что это действительно последние судороги умирающего человеческого духа. Да, люди Морриса подобны богам, но это умирающие боги, его утопия – настоящая Götterdämmerung, несмотря на свой светлый колорит и отсутствие пятен и теней.

Может быть действительно такова будет смерть человечества, из всех смертей она, пожалуй, самая изящная, но все-таки грустно думать о ней и нет желания стремиться к ней самим или подвигать к ней других. Конечно, назад нет и не надо возврата, но разве нет впереди ничего, кроме смерти?

М[оррис] В[ильям] много говорит нам о материальном прогрессе, который у него, в противоположность другим утопистам, заключается в упрощении, а не в усложнении средств производства («машиноманию» он считает преходящей стадией культуры), показывает нам, как совершенные люди обходятся без государственной машины, заменив ее взаимной солидарностью и добровольным сотрудничеством, изображает нам пышный расцвет искусств (впрочем, только декоративных), а все-таки мы не удовлетворены. Мы не понимаем этих людей, как они не понимают пришельца из XIX в., хотя мы знаем их историю, а они нашу.

Дело в том, что они, эти будущие люди В[ильяма] М[орриса], с нашей теперешней точки зрения вовсе не люди, а манекены для примерки красивых платьев, автоматы для производства общественно необходимых работ и изящных игрушек, наделенные, пожалуй, некоторыми симпатичными человеческими свойствами, чем они выгодно отличаются от героев Беллами, но все же это марионетки. И странно, что такой поклонник искусства, как М[оррис] В[ильям], удовольствовался для него ролью простой забавы хотя бы и среди усовершенств[ованного] человечества.

Впрочем, какую же иную роль может играть искусство там, где нет конфликтов, нет борьбы, нет контрастов, почти нет страдания, оно занимает там много места, но это не потому, чтобы эти люди сильнее и глубже интересовались им, чем мы, а просто потому, что у них больше времени для забавы и лучше условия для выработки изящн[ого] вкуса. Чем им заполнить свой досуг? Ведь М[оррис] В[ильям] не наделил их даже никакими страстями и пороками, кроме страсти к самоукрашению и самохвальства. Изредка, правда, среди них бывают вспышки иных страстей, напоминающих наши, но это только атавизм, это проходит, это можно вылечить, этим следует заниматься медицине, а не искусству. М[оррису] не оставалось другого выхода, если он хотел следовать логике своего замысла создать на земле мир «идеже несть ни печали, ни воздыхания», что делать искусству в таком мире? Превратиться в декорацию, приняв за образец утреннюю и вечернюю зарю, раскраску и формы растений и пр. эффекты в сфере явлений природы… М[ожет] б[ыть], Моррису, как знаменитому специалисту в сфере прикладных, декоративных искусств такая перспектива казалась достаточно утешительной, но наверное мало найдется художников самостоятельных genre’oв, I которые согласятся с ним.