4
И.Я.Франко
Перевод Леси Украинки
Иоська замолчал на минуту. Журковский, который внимательно слушал его рассказ, улыбнулся и сказал:
– Ну, ты говорил, что это будет глупая история, а ты вот рассказываешь, будто по книге читаешь.
– Эх, барин, то, что до сих пор было, это еще не была глупая история. А вот теперь начинается глупость. А что я гладко рассказываю, так не удивляйтесь. Я научился на деревне сказки рассказывать, память у меня хорошая, и как только услышу раз какую-нибудь сказку, так потом расскажу ее еще лучше и интереснее, чем тот, от кого я ее слышал. Прошлой зимой меня так все в деревне за эти сказки полюбили, что ни одни вечерныци (посиделки) без меня не обходились.
– Э, да ты, как я вижу, мастер на все руки!
– Ох, барин, – ответил Иоська, вздохнув, – не знаю, что это значит, но мне кажется, что в том-то и горе мое. Когда я чувствую, что я могу что-то сделать, что могу чему-нибудь выучиться, то так меня что-то и жжет внутри, так и давит, так и мучит, и нет мне ни минуты покоя, пока я этого не сделаю, не узнаю, не выучусь. Ведь не что иное, как это и в острог меня привело.
– Ну, ладно, рассказывай.
Но Иоська не мог в этот раз кончить своего рассказа, потому что именно в ту минуту отворилась дверь нашей камеры. Иоську позвали на допрос.
– Это необыкновенный мальчик, – пробормотал барин и начал ходить, задумавшись, по камере.
– А мне кажется, что он много врет, – говорю я, – привык он там мужикам сказки рассказывать, вот и нам сказку рассказал.
– Ты так думаешь?
– А что же, разве этого не может быть?
– Конечно, возможно, но его лицо говорит за него. Впрочем, еще будет у нас время исподволь убедиться.
На допросе Иоська сидел недолго, не больше получаса. Пришел он гораздо веселее и спокойнее, чем уходил.
– Ну, что же, – спрашиваю его, – не съел тебя судья?
– Э, что там, судья добрый человек. Признаться, я таки сильно трусил его сначала, в деревне мне говорили, что здесь на допросах бьют и жгут подошвы раскаленный железом.
– Ха-ха-ха, – захохотал я, – теперь-то я знаю, отчего ты по ночам так ворочался, кричал да охал. Тебе, видно, снилось, что тебе жгут подошвы.
– Ох, не смейтесь, пожалуйста, мне и подумать страшно об этих снах, столько я в них натерпелся. А все по-пустому. Судья такой добродушный, говорил со мной по-человечески, не кричал, не пилил, не бил меня так, как жандарм.
– А разве тебя жандарм бил? – спросил Журковский.
– Ох, барин, я думал, что он из меня душу выколотит. Посмотрите только на мои плечи!
И Иоська снял рубашку. Мы так и ахнули! Все плечи мальчика были покрыты синяками и рубцами с засохшей кровью.
– Ну, о чем же тебя спрашивал судья? – первый заговорил Журковский.
– Да вот все об этой несчастной краже, как оно было.
– Ну и что же?
– Да, что же? Я ему рассказал все, как было, да и только. Он написал протокол и приказал меня увести.
– Ну, так расскажи теперь и нам, как это было.
– Да как было! Вы уже знаете, какая была моя жизнь у Мошки. Не хотел я дольше у него оставаться, а к тому же еще боялся, что если я ему еще раз как-нибудь напомню о бумагах, то он возьмет да и сожжет их. Вот я и надумался украсть их сам. Мне легче было добраться до чулана, чем постороннему вору: меня и собаки знают, и сам я знаю все входы и выходы в доме. Сначала хотел я выкрасть у Мошки ключи, но он видно почуял что-то и носил их всегда при себе, или прятал где-то так, что я не мог найти. А меня горячка разбирала, как только я в мыслях своих постановил, чтобы добыть свои бумаги. Тут уже ни о чем невмоготу было думать только об этом. Да и что, наконец, было мне еще долго думать? Раз как-то ночью, когда все спали, я быстро сделал выемку в одном из столпов чулана – он был построен в столпы, – вывернул долотом бревно, влез в чулан, взял свои бумаги, а потом вдвинул бревно опять на место. Только и всего.
– Пустяки, – пробормотал барин.
– Как только я захватил бумаги в свои руки, так, даже не просмотрев их, не развязав шнурка, которым они были перевязаны, завернул их в тряпку, спрятал за пазуху и оставил Мошкину корчму. «Куда теперь идти?» – подумал я. Еще мой страх не совсем прошел. А что, если Мошка меня обманул, показывая какие-нибудь пустячные бумаги вместо моих? А что, если я впотьмах взял какой-нибудь другой сверток? Надо было непременно с кем-нибудь посоветоваться, что в таком случае делать. Вот, переночевавши в первом попавшемся стоге сена, пошел я на другой день к знакомому кузнецу и все ему рассказал. Он первый окатил меня холодной водой.
– Плохо ты сделал, парень, – сказал он мне, – поди сейчас к войту, расскажи ему все и отдай ему на сохранение бумаги.
Замутило меня от этих слов, но что же делать? Вижу, совет умный, я и пошел. Пришел я к войту и со двора еще увидал, что за столом на скамье сидит жандарм. Мне сразу словно что-то шепнуло, что тут мне и конец. Остолбенел я и не мог уже ни шагу дальше ступить. В голове моей мелькнула мысль – убежать! Но было уже поздно. Войт увидал меня и радостно крикнул:
– А вот и сам он! Легок на помине. Ну-ка, подойди поближе!
Вижу я, что все уже всплыло, что меня уже ищут. Вот я собрал всю свою смелость и пошел в избу.
– Как тебя зовут? – спрашивает меня жандарм.
– Иоська Штерн.
– Откуда родом?
– Не знаю.
– Ага, значит ты бродяга.
Я окаменел на месте. Часто слышал я это страшное слово, слышал много страшных историй о том, что проделывают жандармы над бродягами, и всегда боялся этого пуще всего на свете. И вдруг, с первой же минуты, сам в это попал!
– Да ведь я здешний, – простонал я, – господин войт меня знает.
– Я? тебя? – говорит войт. – Врешь, голубчик ты мой! Знаю тебя в лицо, знаю, что зовут тебя Иоська и что ты служишь у кабатчика Мошки, но кто ты таков и откуда пришел, этого я не знаю.
– А, так, значит, он в глаза врет! – крикнул жандарм и что-то записал себе в книжечку. – Поди-ка сюда, – сказал он потом мне, – ближе! Смотри мне в глаза!
И в ту же минуту, когда я поднял на него глаза, он своим тяжелым кулаком ударил меня по лицу, да так, что я сразу упал наземь и кровью облился.
– Встать! сию минуту! – крикнул мне жандарм. – И не сметь у меня кричать, а то еще лучше задам! А теперь отвечай правду на мои вопросы. Ты служишь у Мошки?
– Да.
– Ты его обокрал?
– Нет.
– Как же нет?
Я опять уставился в жандарма, утирая рукавом кровь с лица, и опять здоровенный удар его повалил меня на землю.
– Господин жандарм, – сказал на это войт, пока я гомозился, чтобы встать, – я, как начальник сельского общества, не могу спокойно смотреть на такое обращение с арестантом. Я должен только присутствовать при составлении протокола, а все, что делается перед протоколом, меня не касается. Если вы хотите учить его, что он должен говорить, так найдите себе другое место для этого, у меня этого нельзя.
Жандарм закусил губы, а потом, не говоря ни слова, встал со скамьи, достал из своего мешка цепи, заковал меня и повел к Мошке в корчму. Что там делали со мной, как меня учили говорить, не буду об этом рассказывать. Я несколько раз падал в обморок во время этого ученья. Да и недаром они злились. Я им сделал большой убыток. Мошка сказал сначала жандарму, что я украл у него большие деньги, завернутые в бумагу. Он думал, что если меня поймает жандарм и приведет в корчму, так он сейчас отымет у меня бумаги и сожжет, и я уже навсегда останусь у него в кабале. Как только я вошел в корчму, первый же вопрос мне был:
– Где деньги?
– Не знаю, я никаких денег не брал.
– А где бумаги?
– Я спрятал.
– Где спрятал?
– Не скажу.
Начали меня склонять к сознанию сначала побоями, а потом добром, но я все свое твержу: – Я взял бумаги, потому что они мои, я даже не заглядывал, что там. Спрятал я их и никому не покажу, кроме войта.
Мошка чуть не сбесился. Со злости велел он стащить с меня сапоги и одежду, какая на мне была, и одеть меня в эти лохмотья. Наконец, увели меня к войту, избитого и полуголого.
Опять меня там начали допрашивать о бумагах. Но я не дурак. Только когда я увидал, что в избе уже много свидетелей, пошел я в сени и вытащил из щели бумаги. У войта сени были темные, просторные. Когда я первый раз шел в избу и увидал там жандарма, я заткнул свой сверток в щель, чтобы его у меня не отняли. Когда Мошка увидал сверток в руках жандарма, бросился к нему, как коршун, крича, что это его деньги, требуя, чтобы тот отдал сверток ему.
– Ну нет, господин Мошка, – сказал войт, – так не годится. Мы должны все это представить в суд. Мы здесь составим протокол, и если только этот парень сознается, что он украл у вас этот сверток, то это уже дело суда, какой дать этому делу ход. Мы опечатаем все это, как оно есть, печатью сельского общества, и господин жандарм доставит все во Львов вместе с арестантом. А вы уже будете доискиваться правды в суде.
Мошка мой так поморщился на это, словно выпил штоф своей собственной сивухи, но на это никто не обратил внимания. Жандарм сел писать протокол, а когда все было написано, войтиха дала мне немного поесть, жандарм опять меня заковал, и мы двинулись в путь во Львов. Я думал, что умру от боли и стужи в этом пути, да и до сих пор не знаю, как я выдержал. Ах, барин, как же вы теперь думаете, что со мной будет?
– Ничего не будет, – ответил Журковский, – посидишь немного и пойдешь себе на волю. Да почем знать, может быть еще вся эта история к твоей же пользе будет.
– Как же это?
– Ну, увидим. Человек никогда не знает вперед, что его ожидает.