12

И.Я.Франко

Перевод Леси Украинки

Наступила ночь. Спят арестанты, тяжело дыша густым спертым воздухом. Порой то тот, то другой закашляется долгим сухим кашлем, повернется на другой бок, вздохнет глубоко или вскрикнет во сне. В камере густая тьма, потому что и на дворе тучи и душно, а издали, из-за реки Дила, грохочет дальний гром.

Один Бовдур не спит. В его душе еще темнее, чем в камере, только утомленные долгим страданием, заглушенные водкой мысли не текут, воспоминания не шевелятся. Он сидит в своем логовище и держит в руке нож Андрея с длинным садовым клинком. Его пальцы время от времени щупают этот клинок, будто испытывая, достаточно ли он остер. Все его тело дрожит какой-то тревожной дрожью, обливается холодным потом. Он ждет, пока совсем затихнет в камере и на дворе, ждет глухой полночи.

– Там гром, – бормочет Бовдур, – под гром крепче спится. И я заснул бы… Ах, заснуть бы так надолго, навсегда!.. А кто-то нынче тут так уснет!

Эта фраза поразила его своей неожиданной резкостью, он вздрогнул и замолчал.

– Фу ты, – начал он опять через минуту, – что это за дьявольская штука – слова! Вот скажи только этакое дурацкое слово и вдруг весь оцепенеешь, будто невесть что сделал. А думай только без слов и ничего, можно. К самому страшному глаза привыкают, а ухо, беда, сейчас бунтует!..

– Э, да что там, все это пустяки, лишь бы деньги! А подумаешь, право, как люди глупы. Вот и этот… Столько у него денег, а разве он смыслит употребить их с пользой для себя? Купит что-нибудь и сам не ест! Я бы не так! Эх, я бы еще пожил на них, хоть несколько дней! И поживу, ей-ей поживу! А что, не пора ли уже?..

Он поднялся и начал прислушиваться. Сначала ничего не было слышно, а потом на крыльце заговорили грубыми голосами сторожа-полицейские.

– Ну, что же, – спрашивал один, – не застали уже бедняги в живых?

– Нет, сейчас как прибежали, так еще был чуть теплый. Да где там! Горло до самой кости перерезано.

– Господи, – пробормотал другой, – видно, уж конец света приближается! Такой народ-подлец становится, так друг против дружки враждует, брат брату жить не дает! Ну, как только у него духу хватило, такого молоденького…

Тут раздался сильный гром, в Бовдур не дослышал слов полицейского. Он съёжился в углу и стучал зубами; ему казалось, будто полицейские отгадали его замыслы и вот-вот придут его вязать, живьем рубить. Он бессильно опустил руки. Нож упал на пол. Стальной звук испугал его хуже, чем гром. Он сел в углу, согнулся и закрыл глаза, заткнул уши, чтобы никакие внешние впечатления не достигали до него. Сам не зная, когда и как, он на минуту задремал.

Вдруг он проснулся и едва не закричал во все горло. Ему снилось, что он бредет через кровавую реку, как вдруг нечаянно попал на глубину и ухнул туда. Кровь кипучая, теплая, живая, злорадно плеща и бурля вокруг него, заливает его, покрывает все тело, рот, глаза. Он хочет спастись, но чувствует, что кровь, словно тягучая смола, опутала его тело, сковала руки и ноги. Тут он проснулся.

– Ух, что за страшный сон! Инда жарко стало, вспотел даже. Да что там сон, пустой туман!.. Ну, теперь, пожалуй, уж пора?..

Он опять встал и долго прислушивался. Ничего не слышно, кроме дыхания спящих. Он наклонился и начал шарить по полу, ища нож, как вдруг, точно ужаленный, подвел руку вверх. Он схватил было старого еврея за горло и почувствовал, как под его пальцами забилась, будто живая, кровь в жилах, и гортань забегала, будто встревоженная его прикосновением.

– Накажи тебя Христос, жидюга! – заворчал Бовдур. – Вот испугался проклятой псины, словно змею рукой схватил. Тьфу на тебя!

И он опять нагнулся, пошарил и нашел нож. Потом тихонько, на цыпочках начал пробираться к той кровати, где спал Андрей. Он прежде всего обшарил его, не спит ли он, обнявшись с Мытром, увидя же, что нет, смело взял Андрея за талию, поднял вверх, как ребенка, и легко, осторожно положил на пол.

– Вот так, здесь лучше, – бормотал он, – будет трепыхаться, так не разбудит других.

Андрей крепко спал. Только прикоснувшись к мокрому полу головой, он встрепенулся и вскрикнул во сне: – Ганя, помоги!..

Бовдур, думая, что он проснулся, быстро налег коленом на его грудь, левой рукой схватил за горло, а правой резанул изо всех сил. Андрей затрепетал и крикнул, но негромко, потому что горло было сдавлено. Кровь хлынула на руки Бовдура. Тот взмахнул ножом еще раз, чувствуя, что Андрей сильно бьется в судорогах.

– Где деньги? Давай деньги! – шептал он над Андреем.

– Ах! – стонал Андрей, – в старостве… отня…

Он не кончил. Острие ножа в ту минуту перерезало гортань, перерезало жилы до самой кости. Кровь брызнула сильнее, движения тела становились все слабее, пока вовсе не прекратились. Андрея Темеры не стало… А его мысли, его надежды, погибли ли и они вместе с ним? Нет! Потому что эти мысли принадлежат всему человечеству и, лелея их, он был только маленькой частицей всего человечества. А человечество тем только и живет, что одни его частицы постоянно погибают, а вместо них новые нарождаются…

А Бовдур стоял около него на коленях, как пораженный громом. Деньги отняты в старостве, – значит, он напрасно зарезал Андрея! Словно завеса спало ослепление с его глаз… Что он сделал?.. За что он лишил жизни это молодое существо? Что за проклятое колдовство попутало его?.. Он долго стоял в оцепенении над трупом Андрея, без мысли, без движения, как будто и сам был труп. Его правая рука все еще держала нож, а левая, купаясь в крови Андрея, сжимала молодое холодеющее горло.

Вдруг чья-то холодная рука тронула его за плечо и глубокий сонный голос сказал:

– Ты что тут делаешь, Бовдур?

Это был голос Стебельского, которого разбудил стон Андрея.

Бовдур ничего не ответил, не дрожал, не боялся, – он, словно каменный, стоял на коленях над трупом Андрея.

– Что ты здесь делаешь? – допрашивал Стебельский, тряся Бовдура за голое плечо. – Почему ты не спишь?

Казалось, слова Стебельского и прикосновение его холодной руки мало-помалу пробуждали Бовдура от его оцепенения. Он пошевелился, поднял голову, глубоко вздохнул и сказал кротким, почти веселым голосом, в котором не было и следа прежней жестокости:

– Постой, увидишь комедию.

– Да какую же? – спросил тихо Стебельский.

– Ну, уж там увидишь.

Он встал, перешагнул через труп, подошел к двери и застучал изо всех сил обеими руками, словно колотушками, в дверь. Этот внезапный и резкий грохот заглушил шум грозы на дворе. Все арестанты вскочили.

– Что тут такое? Что тут такое? – спрашивали все в тревоге.

– А где барин? Где господин Темера? – спрашивал Мытро, не чувствуя около себя Андрея.

Но Бовдур не слушал этих расспросов и, стоя у двери, колотил кулаками, что было мочи.

– Да ты никак рехнулся? – кричал дед Панько. – Чего ты лупишь? К чему это?

– Да вот для какой-то комедии, – ответил Стебельский, – только неизвестно для какой.

Из дежурной комнаты донесся крик и ругань. Это проснулся капрал, схватил фонарь и в одном белье, как был, примчался к двери.

– Какие тут черти грохочут? – кричал он. – Чтоб у тебя в брюхе загрохотало! Чего надо?

– Отвори! – крикнул Бовдур, не переставая стучать.

– Да перестанешь ли ты, рвань проклятая! Ведь уж как я отворю, так недаром!

– Отвори! Слышишь? – не унимался Бовдур и грохнул кулаком в заклепанный волчок так, что он разбился, и щепки полетели в противоположную стену.

– Ах ты, мерзавец! – озлился капрал и, поставив на землю фонарь, принялся отпирать замок, все время задыхаясь от злости, так как Бовдур все время, не переставая, бил в дверь. Но как только капрал приотворил дверь и наклонился взять фонарь, Бовдур распахнул ее настежь и стиснутым кулаком со всей силы треснул капрала в переносицу так, что тот брякнулся без сознания на коридорный пол, а фонарь выпал из его рук, разбился и потух.

– Я тебе говорил, пес, отвори! Ты не спешил! Ну, вот и получил! – приговаривал Бовдур, держа дверь отворенной.

– Караул! Помогите! Бунт! Караул! – заголосил капрал.

Прибежали полицейские с фонарями.

– Ах ты, Бовдур проклятый, что ты делаешь? – закричали они, бросаясь на него.

– Свечу из-под темной звезды этому свинтусу, – ответил спокойно Бовдур, – пусть пошевеливается.

Полицейские, как звери, накинулись на Бовдура, но тот одним прыжком очутился в камере. Толпа ворвалась за ним с фонарями. Но как скоро давно невиданный свет упал желтым пятном на средину камеры, все полицейские стали как вкопанные, и невольно ахнули. Посреди камеры, плавая в крови, лежал труп Андрея, а около него стоял на коленях Бовдур и мочил руки в его крови.

– Это я, это я сделал, – говорил тихо Бовдур, – не верите? Вот смотрите, нож его собственный.

– Да за что же ты, нехристь, жизни его решил? – спросил дед Панько.

Но Бовдур не отвечал на этот вопрос, как будто не слышал или не понимал его. Он стоял на коленях над трупом и всматривался в его бледное, еще и по смерти красивое лицо. И странная перемена происходила в Бовдуре. Его собственные черты лица, казалось, становились более мягкими и кроткими… В глазах потух гнилой блеск тлеющей трухлятины… Угрюмые, гневные складки на лбу разглаживались. Казалось, будто человеческий дух вновь вселяется в это тело, бывшее до сих пор обиталищем какого-то беса, какой-то дикой зверской души. И вдруг слезы градом полились из глаз Бовдура… Он припал лицом к залитому кровью лицу Андрея и страшно зарыдал.

– Брат мой! Что я сделал с тобой? За что я жизнь твою загубил? Святая, чистая душа, прости меня бесчеловечного! Что я наделал, что я наделал! Господи! что я сделал!

С минуту еще стояли арестанты и полицейские, словно околдованные этим потрясающим зрелищем, и слушали причитания Бовдура. Но вскоре они опомнились.

– Собирайся, молодчик! – сказали полицейские. – Тебе уже здесь не место. Пора перейти на другую квартиру. Теперь не время плакать!

Бовдур поднял глаза и гневно, с болью взглянул на них.

– Будьте вы прокляты, крючки, – сказал он, – вот посмотрите! – и он приложил руку к зияющей ране Андрея, деля ее ладонью поперек на две половины: – Вот смотрите, это моя половина, а это ваша! Это моя, а то ваша! Не бойтесь, тут я поплачусь один за обе, но там еще есть бог. Он справедлив. Он сумеет распознать, которая моя половина, а которая ваша!..

Зазвенели железные цепи, и Бовдур дал надеть их на себя без сопротивления. Между тем, арестанты крестились и читали молитвы над трупом, только Мытро плакал в уголке. Стебельский сидел на своем месте, молчал-молчал, а потом вдруг заговорил каким-то неестественным голосом:

– Что, господин? Богу душу отдал?

Не слыша ответа на этот вопрос, он обернулся к Бовдуру и, указывая на него рукой, сказал:

– Пусть гибнет человек, лишь бы росло чувство человечности!

Но не находя возможности усмотреть на лицах окружающих ни похвалы, ни порицания своей премудрости, он повернулся лицом к стене и лег спать.