5
И.Я.Франко
Перевод Леси Украинки
В камере стадо шумно. Спавшие проснулись и встали, только Стебельский лежал на месте да Бовдур, положив голову на локоть, тупо и неподвижно смотрел из своего угла, грызя «багу». Старый еврей начал расспрашивать Андрея сначала по-еврейски, потом по-украински, а сидевший около него на полу мужик опять заплакал, схватил голову руками и стал раскачиваться взад и вперед, все приговаривая прерывающимся голосом:
– И какое меня-а несчастье понесло-о в этот Дрого-обыч! Не лучше же было мне сидеть спокойно в Борисла-аве! купить бы мне на эти несча-астные пять шісток, что я заработал, мучицы для деточек, да и пойти-и-и до-мо-о-ой!..
– Тоже хозяин! – шутил старик. – Проработал день в Бориславе, пять шісток заработал, и вдруг, в праздничный день, собрался в Дрогобич хлеба покупать. Да и нарядился же, не сглазить бы, точно на светлый праздник! Штанишки недурные, – легче ходить, когда поменьше этого холстища навешано на человеке. Сермяжка тоже праздничная, – хотел, видно, полы подобрать, да по ошибке, чай, и оторвал. А то, пожалуй, был где-нибудь в гостях, так друзья-приятели отпустить не хотели, уцепились за полы, ну, а он, грешный человек, тоже не усидел, надо, вишь, в город, на людей посмотреть и себя показать, вот он дерг! полы оставил, а сам от милых дружков тягу! Только что показался, стал на паперти, на самом видном месте, ан тут сейчас архангелы подлетели да под ребрышки: милости просим вашу честь, пожалуйте в горницы!
Крестьянин плакал во время этого рассказа, другие смеялись.
– Де-еточки мои! – голосил он. – Что с вами будет?.. Оставил я вас дома без призора, махонькие все, а хлеба ни крошечки! Умрут они, бедные, с голоду, коли я завтра домой не вернусь!..
– Ого, далеко еще это завтра! – сказал черноволосый еврейчик. – Надо было сегодня вернуться, а не идти беды искать в Дрогобыч!
– Да молчи ты, не режь меня без ножа! – вскрикнул крестьянин и, понурив голову, опять захныкал, как ребенок.
– Да нет! – сказал он через минуту решительно. Они должны меня сегодня отпустить. В чем же я провинился? Разве я обокрал или убил кого-нибудь? За что же меня держать? – При этих словах он поднялся с пола и стал у двери, приложив лицо к забитому окошечку, где сквозь небольшую щель было видно кусок коридора и мелькали, как тени, проходившие по коридору полицейские.
– Дед Панько! – окликнул в это время старика другой крестьянин, лежавший лицом кверху на кровати, – дед Панько, не вы ли это вытащили у меня из трубки весь табак?
– Нет, не я, – ответил старик, – там у вас другой гость побывал.
– Кто такой? – спросил крестьянин, грозно сдвинув густые черные брови.
– А вот наш «Бургер»! Смотрите, он еще жует жвачку.
Крестьянин помолчал минуту, злобно поглядывая в тот угол, где торчал Бовдур, а потом, не говоря ни слова, подошел к Бовдуру и так грохнул его стиснутым кулаком по голове, что тот даже ударился головой о стену.
– Ах ты, вонючий Бовдур! Я тебе раз навсегда говорил, чтобы ты не смел ко мне в гости лазить? Не тронь моего! Я заработал, а тебе дудки!
Вместо ответа Бовдур пхнул изо всей силы крестьянина в живот, хотя сам при этом почувствовал такую боль, что даже вскрикнул. Крестьянин зашатался и оперся спиной о стену.
– Ах, разрази тебя! – крикнул он. – Так-то ты платишь за мое добро?
– Чтоб тебе на том свете такое добро было! – крикнул в свою очередь Бовдур, с натугой вскакивая на ноги. – Ты готов за щепоть недокуренного табака человеку голову разбить!
– Да и глаз готов выколоть за свое! – ответил крестьянин. – Моего не тронь! Понимаешь? Сам заработай, вот и будешь иметь. Я твоего, небось не трогаю!
– Ну да, как же, не трогаешь, пока я смотрю! А только отвернусь в сторону, так сейчас цап! Знаем мы вас этаких!
Вместо ответа крестьянин замахнул кулаком на Бовдура.
– Да что тебе жаль этой жвачки? – сказал тот угрюмо, глядя на него в упор. – На, вот тебе, если уж так по ней зуб болит! – и, сказав это, Бовдур выплюнул всю пережеванную жвачку крестьянину в лицо.
Черная вонючая жидкость потекла по лицу, по бороде, по рубахе, за пазуху, оставляя за собой черные полосы. Дед Панько засмеялся. Мытро съежился, дрожа, на своей подстилке, боясь драки.
– Ну, что ты мне наделал? Что же я с тобой, пес, за это сделаю? – прохрипел крестьянин сдавленным от бешенства голосом, подступая с кулаками к Бовдуру.
– Я тебе отдал твое, да еще с придачей! – ответил угрюмо Бовдур и, не дожидаясь новой брани, пихнул крестьянина коленом в живот так сильно, что тот ахнул, зашатался и брякнулся во всю длину на пол. Совершив это, Бовдур опять спокойно лег в своем углу, не обращая внимания на крики и бешенство побитого крестьянина.
– Это у нас «старший полевой», – сказал шутя дед Панько Андрею, – он бережет свое пуще глаза и все собирается вынуть этому Бовдуру глаз, да все еще как-то милосердствует пока. А оно стоит, ей-богу, за щепотку баги – глаз.
– А вы откуда, хозяин? – спросил Андрей крестьянина, но тот, злобно пыхтя, лежал уже опять на кровати, раскуривал трубку и упрямо смотрел в потолок, как бы не слыша вопроса Андрея.
– Они из Дорожева, – заговорил опять, посмеиваясь, дед Панько, – это большое село Дорожев, и живут там больше ухобойники, большие громилы да и воры немалые, и все они грызутся за твоё и моё, и так уже на этом помешались, что наконец никто уже не знает, где моё, а где твоё.
– Эх, молчать бы тебе, дед, запереть бы свои ворота да не молоть ерунды! – огрызнулся на него дорожевский.
– Тьфу на твою голову! – ответил со смехом дед Панько. – Уж и это тебе завидно, ненасытный! Ведь это, чай, не твое, что я говорю!.. Вот и его грешного, – продолжал старик, обращаясь к Андрею, – заперли тоже за «мое» и «твое»: купил где-то у какого-то еврея шкуру за 30 кр[ейцеров], а шкура-то стоила гульдена полтора. Ну, еврей 30 кр[ейцеров] взял да и был таков, а его, раба божия, другие евреи схватили да и в «Иванову хату»!
Старик опять засмеялся, а за ним Мытро и черноволосый еврей, которого старик называл «карманных дел мастер». Дорожевский больше не отзывался, только сопел, выпуская изо рта дым прямо в потолок. Андрей все это время стоял у стены около кровати старика, держа на руке свое пальто. Ноги у него болели и дрожали, но он не мог принудить себя сесть где-нибудь в этой грязи в мерзости, так она была ему противна. Не будучи в состоянии устоять на месте, он начал ходить по камере, пробираясь между кроватями и лежавшими на полу людьми, но и так не мог сделать более пяти-шести шагов в длину. Все эти скверные и печальные события арестантской жизни, вдруг, как из ведра, хлынувшие на него, неслись в его голове какой-то пестрой, беспорядочной, бешеной метелью. Вся нищета, вся мерзость, вся испорченность, окружавшие его в этой тесной клетушке и за ее стенами, и во всем мире, на дне всего человеческого общества, на которое он теперь был брошен, все это человеческое горе налегло на него всем своим невыносимым бременем, окружило его своими широкими цепкими кольцами, заглушило в его душе его собственное жгучее горе. А там, за стенами этой гадкой клетки, на дворе, залитом солнцем и вымощенном гладкими плитами, смеялись громким, здоровым хохотом полицейские, играя «в кикс». Даже в камере слышны были удары палки о «кичку», слышен был смех и спор, крик каких-то евреев, захваченных на дороге вместе со стадом быков и загнанных на участковый двор. Слышен был скрип железного рычага, которым кто-то качал воду из колодца. Но больше ничего не было слышно; все тот же суровый мрак, все те же заколдованные, неподвижные тени стояли на грязных, оплеванных стенах, на кроватях и на мокром полу.
– Хоть бы знать, скоро ли будет, по крайней мере, вечер, – сказал дед Панько, набивая трубку, – а вы, барин, – спросил он Андрея, – не курите?
– Нет, не курю. Уж чему другому научился, а этому научиться что-то не мог.
– Ну, так вы еще счастливый человек. А я, право, подох бы тут, если бы мне не дали курить. И так у меня в неделю две связки выходит, – этак выгоднее покупать, чем пачками.
В это время Мытро, желая посмотреть долго ли еще до вечера, стал на железную спинку кровати, ухватился, протянув руки, за оконную решетку, поднялся немного вверх на руках и выглянул на двор. Но в ту же минуту послышался какой-то треск, и Мытро, как обваренный, выпустил решетку из рук и упал на пол, ударившись боком о железную кровать.
– Ах ты, этакий воряга! Не можешь ты там сидеть сиднем? Будешь еще выглядывать? – послышался со двора крик капрала, который, проходя как раз в это время с плеткой по двору, увидел руки Мытра на решетке и резанул по ним изо всей силы плеткой. Мытро ахнул, выпрямился и с тоской посмотрел на свои руки, на которых выступили поперек два широких синяка, будто две колбаски. Со слезами на глазах, но с улыбкой на губах он сказал деду Паньку: «Уже скоро солнышко зайдет!» Потом сел на кровать, отер рукавом слезы и принялся дуть на болевшие руки.