2

И.Я.Франко

Перевод Леси Украинки

– Два года тому назад, – начал он, – вот как раз два года кончилось, сидел я тогда в этой дыре под следствием. Двое нас только было тогда в камере, я и какой-то баринок, Журковский по прозванью. Кто он такой был и за что сюда попал, этого я уже не помню. Как-то раз вечером, уже после вечернего обхода, мы уже разделись и спать легли, вдруг слышим шаги тюремщика и громкий скрип ключей в замках. Наконец, отпер. В камеру ворвался сноп желтого света от фонаря, и в этом свете мы увидали какую-то съеженную, полуголую, тощую фигурку. Тюремщик толкнул ее вперед и втолкнул в камеру, – она, видимо, не могла попасть туда сама достаточно скоро.

– Вот тут тебе одеяло и простыня! – крикнул тюремщик, бросив эти вещи на голову фигурке и прибив ее этим почти к земле. – Ложись спать, посуду получишь завтра.

Сказав это, тюремщик запер дверь и ушел. В камере стало темно, как в погребе, и тихо, как в могиле. Только изредка мы слышали, будто кто-то рубит ножами мясо на доске, – это наш новый товарищ зубами стучал. Осень, видите ли, была уже поздняя, две недели после «всех святых», холод такой, что упаси господи.

– Кто ты такой? – спрашиваю я окоченевшего товарища, не вставая с постели; согрелся уже было я кое-как, и не хотелось вставать, а в камере было-таки холодновато, потому что окно должно было стоять открытым – иначе духота.

Товарищ наш молчит, только еще пуще забил тревогу зубами, и сквозь эту дробь слышно стало всхлипыванье. Жаль мне стало парнишку, потому что я уже догадался, что это какой-то совсем еще зеленый «фрейер». Встал я и постлал ему ощупью постель.

– Ну, ну, – говорю, – тише, не плачь! Раздевайся и ложись спать.

– Не… не… мо… гу, – едва пролепетал он.

– Почему?

– Я… я… очень… озяб.

Господи! я к нему, а он весь окоченел, словно кость, ни рукой, ни ногой пошевелить не может. Каким только чудом дошел он до камеры, не понимаю. Встал и баринок мой, сняли мы с парня его лохмотья и раздели его совсем догола, растерли хорошенько, завернули в простыню и одеяло и положили в постель. Через каких-нибудь четверть часа слышу я, вздыхает он, шевелится.

– А что? Лучше тебе? – спрашиваю его.

– Лучше.

– Руки, ноги оттаяли?

– Еще не совсем, но уже лучше.

– А ты откуда?

– Из Смерекова.

– Так тебя верно жандарм привел?

– Ну да. Гнал он меня сегодня с самого утра чуть что не голого и босого по морозу. Десять раз я падал по дороге, не мог идти. Он меня бил ремнем, так я уже шел, что делать? Только в корчме в Збоисках немного мы отдохнули, там еврей мне водки дал.

– А как же тебя зовут?

– Иоська Штерн.

– А, так ты жид?

– Ну да, жид.

– А черт тебя подери! Хоть убей, не узнал бы я из твоего разговора, что ты жид, так ты чисто по-нашему говоришь.

– Что ж, я вырос на деревне, между мужиками. Я был пастухом.

– А сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Да за что же это тебя сюда, в самый этот острог упрятали?

– Ах, я не знаю! Говорил жандарм, что мой хозяин пожаловался на меня за кражу со взломом, только я, ей-богу, ничего не украл, только свои бумаги, ей-богу, только свои бумаги!

И он стал всхлипывать и реветь, как дитя.

– Ну, ну, молчи, глупый, – говорю, – ты это все завтра судье расскажешь, а меня это вовсе не касается. Спи теперь.

– Ах, жандарм говорил, что меня повесят! – причитал Иоська.

– Да ты ошалел, что ли? – крикнул я. – Курам на смех! где это ты слыхал, чтобы за такие пустяки вешали?

– А мой хозяин говорил, что меня закатают на десять лет в острог.

– Ну, ну, не бойся, бог милостив, перемелется. Только спи теперь, а завтра поговорим днем.

Мы замолчали, и я скоро захрапел. Только и хорошего в тюрьме, что сплю, словно заяц в капусте.