Начальная страница

Леся Украинка

Энциклопедия жизни и творчества

?

9

И.Я.Франко

Перевод Леси Украинки

Зазвенел замок, отворилась дверь, – это пришли из города арестанты с закупленной провизией. Начался шум. Дед Панько раздавал хлеб, соль, табак, лук, кто на что деньги дал. Арестанты разместились, где кто мог, и начали есть. Бовдур, который, видимо, был раздражен сегодня, проклинал вполголоса деда Панька за то, что тот дал ему такой маленький хлебец, а этому черномазому поросенку такой большой.

– Да ведь его хлеб стоит 19 кр[ейцеров], а твой 14, – объяснял старик, не обращая внимания на проклятия Бовдура.

– Четырнадцать бы тебе зубов выпало, попрошайка! – проворчал вместо ответа Бовдур и начал по-волчьи кусать хлеб, не режа его и даже не ломая.

– На тебе нож, Бовдур! – сказал Мытро.

– Зачем? Голову тебе отрезать что ли? – гаркнул Бовдур и всей челюстью откусил огромную часть хлеба. В его руках был уже только небольшой остаток ковриги.

Андрей тоже принялся за еду. Он порезал принесенную колбасу на равные части и разделил на всех, никого не обходя. Дорожевский и Бовдур ни одним словом не поблагодарили, а Бовдур взял поданный кусок и, не посмотрев даже на него, бросил в рот, словно в пропасть.

Смотря со стороны на то, как ел Бовдур, можно было подумать, что этот человек ужасно голоден, с такой прожорливой алчностью теребил он свой хлеб, так быстро исчезали у него во рту огромные куски хлеба. Другие еще и не принялись как следует за свои ковриги, а Бовдур уже ни одной крошки не оставил. С минуту смотрел он мрачно на свои пустые руки, а в его лице виднелись такие муки голода, как будто он несколько дней не видал хлеба. Андрей взглянул на него и даже испугался этого жадного выражения лица и этой прожорливости Бовдура. Ему казалось, что Бовдур мог бы теперь съесть первого попавшегося человека живьем и что он вот-вот бросится на кого-нибудь из арестантов и отхватит от него зубами такой же кусок живого мяса, как те куски хлеба, которые бесследно исчезли у него во рту.

– Что это, он всегда так голоден у вас? – спросил Андрей старика, с отвращением отшатнувшись от Бовдура.

Старик взглянул и тоже быстро отвернулся.

– Да что с тобой, Бовдур? – спросил он. – Ошалел ты, что ли? Ты уж, кажется, готов людей кусать? – потом, обращаясь к Андрею, прибавил: – Нет, это на него сегодня что-то такое нашло, ночного мотылька проглотил, что-ли. Он, бывало, всегда сопрет вот этак целый хлеб, выпьет полковша воды да и ложится себе, в добрый час, на свое место.

– Может быть и ошалел, не знаю, – сказал угрюмо Бовдур, – только я есть хочу.

– А может быть, ваша милость подождете, пока прислуга принесет жаркое из трактира? – дразнил его старик.

– Я есть хочу, я голоден, – твердил с тупым упрямством Бовдур.

– Ну, так ешь, кто тебе запрещает? – сказал черноволосый еврейчик.

– Не запрещаешь? – обратился к нему Бовдур, впиваясь глазами в начатый большой хлеб, лежавший перед еврейчиком. – Не запрещаешь, ну, ладно. Давай! – и он протянул обе руки к хлебу. Еврейчик схватил хлеб и спрятал от Бовдура.

– Давай! – крикнул Бовдур, и глаза его заблестели каким-то страшным огнем. – Давай, а то мне или тебе пропадать!

– Скажите, пожалуйста! – дразнил еврейчик. – Мне или тебе? Мне-то зачем пропадать? За что? Проваливай по добру по здорову и пропадай себе, я сам есть хочу.

– А я тоже хочу, – сказал более мягко Бовдур, – давай сюда хлеба!

– Сбесился ты, что ли? Чего ты ко мне пристал? – крикнул еврейчик. – Мытра оставил в покое, теперь ко мне лезешь!

– Дай хлеба, дай, пожалей меня! – лепетал плаксивым тоном Бовдур, но глаза его разгорались все более и более страшным огнем.

– Пожалуйста, Бовдурчик, голубчик, – ответил также ласково еврейчик, – сделай милость, поди себе к черту.

Вместо ответа на эту благочестивую просьбу Бовдур высоко поднял кулаки и разом, словно две дубины, опустил их на голову еврейчика. Тот повалился наземь точно топором подрубленный, а кровь хлынула носом и ртом и полилась на хлеб, на пол, на ноги Бовдура. Но еврейчик не кричал. Едва опомнившись, поднялся он, словно бешеный, на колени и обеими руками впился ногтями в голые опухшие ноги Бовдура. Бовдур глухо заревел от боли, начал лягаться ногами, но не мог отвязаться от еврейчика. Он схватил его одной рукой за волосы, а другой начал колотить по спине, но еврейчик не отпускал, а еще все глубже запускал острые ногти в тело Бовдура, так что даже кровь выступила из-под каждого ногтя. Бовдур, не выпуская волос еврейчика, рванулся назад, и еврейчик упал лицом на пол. Но и тут он не испустил ни звука, только, быстро схватив окровавленный хлеб, замахнулся им и хватил, как попало, Бовдура в живот, так что у того даже екнуло внутри. Бовдур выпустил волосы и схватился обеими руками за живот, словно боялся, как бы он не разлетелся в куски, будто пустая бочка. Между тем, еврейчик поднялся на ноги. Его лицо, посиневшее от боли и злости, было почти все в крови, на глазах выступили слезы, разбитые губы раздулись, а зубы крепко стиснулись – вот так он выпрямился и, не говоря ни слова, замахнулся опять на Бовдура тяжелой ковригой хлеба.

– Да разнимите их, ради бога! – кричал, остолбенев от ужаса, Андрей, отводя глаза от этого страшного зрелища. Он был очень впечатлителен ко всякой боли, а к чужой больше, чем к собственной, и ему казалось, что каждый удар попадает в него самого.

– Ну да, еще чего недоставало! – ответил старик продолжая спокойно есть, – Не надо! Ведь им это полезно немножко расшевелиться, поразмяться… печенкам пользительно. А ежели еще они из себя немного своей поганой крови выпустят, то и вовсе им полегчает. Оставьте их, они ведь как собаки: погрызутся да и полижутся. А если бы кто-нибудь принялся их разнимать, то я готов на что угодно об заклад побиться, что они оба на того бросились бы.

Между тем, борцы с пеной у рта, раскровянившись, стояли наготове и ждали, кто кого первый ударит. Но они ждали только минуту, а потом, будто по команде, бросились друг на друга. Бовдур ударил кулаком еврейчика по руке и выбил из нее хлеб, за это еврейчик левой рукой двинул Бовдура по носу. Потом сцепились вместе, и уже нельзя было разобрать, кто кого бьет, пхает, дерет, уродует, пока, наконец, оба не попадали на пол и, не выпуская друг друга из рук, не заревели разом как звери: «Караул! караул! бьют!»

На этот крик ворвался в камеру капрал с плетью в руке, и, при виде двух бойцов, окровавленных, упавших на пол, кричащих и все еще дерущихся, он обратил плеть «старшим концом», т. е. взял ремень в руку, а деревянной ручкой начал лупить обоих по чем попало. Ручка забила по костям, зашлепала по отекшему, опухшему телу, как по подушке, – а борцы все еще не выпускали друг друга, не переставая орать, как два борова, которым неловкий мясник плохо вбил нож в грудь. Капрал и сам разозлился и, не говоря ни слова, начал обоих угощать носками сапог между ребер. Только таким образом удалось ему разнять их. Они выпустили друг друга и бросились по углам, но капрал не переставал колотить их ручкой, куда только мог попасть.

– Ах, мошенники! Ах, разбойники! Ах, канальи! – шипел капрал, задыхаясь. – Так вам мало одной беды, вы еще драться хотите? Постойте, гады, я вам покажу!

– Да он первый на меня напал, – заревел со слезами еврейчик, – он хотел вырвать у меня хлеб! Что я ему сделал?

– Ах ты, свинья эдакая! – заорал во все горло капрал, и опять посыпались на спину Бовдура, как град, удари ручкой. Бовдур молчал, изогнувшись дугой, пока, наконец, сам капрал уходился и перестал бить.

– Ну, погоди, я тебя научу, как у других хлеб отнимать! Мало тебе своего, проклятая прожора? – кричал капрал, направляясь к двери.

– Мало! – ответил Бовдур угрюмо и глухо.

– Что? ты еще пасть открываешь? – озлился капрал, замахнулся издали плетью. – Будешь ты у меня молчать, куча навозная? Вот погоди, если тебе мало, так и того не получишь! Попостись-ка немножко! Авось отпадет охота к драке. Нарочно попрошу господина вахмистра, чтобы тебе завтра ничего не дали. Ты у меня посвищешь в кулак, дай срок! А вы тут, слышите, – обратился он к прочим арестантам, – не давать ему ничего даже понюхать! Пусть знает, сукин сын, как драться. А чуть что затеет, сейчас меня зовите, я с ним справлюсь!

По уходе капрала, в камере воцарилось тяжелое, угрюмое молчание. Всем словно что-то сдавило горло, никому не шел кусок хлеба в рот. Все чувствовали, что у них на глазах произошло что-то слишком уже скверное и бесчеловечное.

Только Стебельский, сидя на полу, на том самом месте, где обыкновенно спал, ел преспокойно дальше свой хлеб, закусывая маленькими кусочками колбасы, а когда в камере наступила полная, глухая тишина, он, обращаясь к Андрею и обводя рукой вокруг себя по камере, сказал: – Homo homini lupus est.

Андрей, бледный как смерть встал и повернулся к Бовдуру, дрожащему, съежившемуся в углу, окровавленному и синему, как бузина, но вид этого человека отнял у него силу, – он не мог ни слова произнести, а только стоял и смотрел с выражением глубокого соболезнования на лице.

– Вот видишь, надо было тебе этого? – отозвался дед Панько, принимаясь опять за еду.

Бовдур молчал.

– Бовдур, – сказал, наконец, Андрей, – если ты так голоден, сказал бы мне, я все равно не съем своего хлеба. Зачем было начинать драку, я тебе дам хлеба, сколько хочешь…

Он взял свой хлеб, отрезал от него небольшой кусок для себя, а остальное подал Бовдуру.

– Не надо мне твоего хлеба! Жри сам! Подавись! – проревел Бовдур, не подымая глаз, и швырнул поданный хлеб под кровать. Андрей окоченел от страха и недоумения и, не говоря ни слова, отступил. А Мытро полез под кровать, поднял хлеб, вытер, поцеловал и опять положил перед Андреем.

– Да что с тобой, болван? – обратился грозно дед Панько к Бовдуру. – Ты это чего святой хлеб швыряешь? Дух бы тебе сперло, кикимора проклятая!

– Всем бы вам сперло! – проворчал Бовдур. – Да и мне заодно!

Проговорив это, он ударил кулаком о пол так, что гул отозвался, а потом свернулся в клубок и лег на свое место.